Приключение Григория Шилтяна. Жизнь нахичеванского художника, рассказанная им самим

Михаил Талалай: Эта книга – очередной мой долгострой. Мемуары Шилтяна уже давно лежат на моем письменном столе здесь, в Милане. Я ими периодически пользуюсь, весьма эффективно. И, конечно, держа этот увесистый итальянский том, мне не раз приходило в голову опубликовать его перевод.

Приключение Григория Шилтяна. Воспоминания художника. Во 2 ч. - Виктор Черецкий. Как Испания переходила от диктатуры Франко к демократии.

Но все-таки для начала буквально несколько слов о мемуаристе. Итак, Григорий Иванович Шилтян, при рождении Шилтов. Даты жизни: родился в 1900 году в Нахичевани-на-Дону, умер в 1985 году в Риме, хотя большую часть жизни своей и своей карьеры он провел здесь, в Милане, откуда я сейчас вещаю.

Мемуарист в детстве.

Эта замечательная его книга не раз служила для меня источником вдохновения для разных конференций, для других публикаций. Быть может, я берег ее, до поры до времени не публикуя русский текст, храня редкий источник. В частности, без Шилтяна я не мог обойтись, когда писал вместе со своим соавтором Татьяной Вересовой книгу о художнике-копиисте Николае Лохове, обосновавшимся во Флоренции еще до революции.

Они дружили с Шилтяном, и мемуарист рассказывает интереснейший эпизод, когда благодаря содействию Шилтяна (это двадцатые годы) Лохов выручил прославленного деятеля культуры Павла Муратова. Муратов в тот момент получил в Риме на продажу нелегально вывезенное из Советской России полотно Фрагонара, которое по дороге основательно попортилась. Заказчик от него отказался. И Шилтян заявил Муратову: «Только Лохов может спасти картину и отреставрировать». Реставрация здесь была условная. Он в действительности умело состарил порченное полотно, которое сейчас украшает коллекцию Лувра.

Итак, про Лохова. Ну и, конечно, про самого Муратова. Павел Павлович Муратов, знаменитый эссеист, те же двадцатые годы, Русский Рим. Шилтян, живший тогда в Вечном городе, много страниц уделяет этой исключительной дружбе.

Есть еще некоторые эпизоды, которыми я воспользовался, совершенно неизвестные в русской среде, но тем не менее они с успехом реализовались в итальянской. Так, например, я вновь опубликовал большой фрагмент этих мемуаров об острове Иския, тоже двадцатые годы. На этом острове в Неаполитанском заливе, в то время диком краю, Шилтян открыл замечательного живописца-примитивиста Луиджи Де Анжелиса. И стал его продвигать. В итоге на современной Искии это герой местной культуры. Культуры там немного, в основном там курорт, источники разные, гейзерные и прочие спа. И практически это единственный искитанский живописец XX века – Луиджи Де Анжелис. Поэтому рассказ Шилтяна о том, как он обнаружил этого художника, пришелся на этом острове весьма кстати.

Итак, книга долго, можно сказать, вылеживалась. Меня останавливал еще один важный момент. Григорий Шилтян уже на склоне лет, когда вышла эта книга, обмолвился в одном интервью, что он писал воспоминания на русском. Потом, вроде бы с помощью друзей, он переводил их на итальянский, что в итоге и вышло из печати в 1963 году. Меня, конечно, как возможного публикатора этих мемуаров, останавливала следующая мысль. Ну, вот сейчас мы будем трудиться, переводить, публиковать. А потом - раз, и найдется эта рукопись на русском языке, и всё окажется зря и не так, и неправильно.

Особенно меня встревожило нахождение целого сундука с рукописями Шилтяна. Он оказался в музее-усадьбе прославленного писателя Габриэле д’Аннунцио, куда вдова Шилтяна, Елена Абрамовна Боберман, определила большую коллекцию картин своего покойного супруга.

Экспозиция Г. Шилтяна в музее-усадьбе Габриэле д'Аннунцио на озере Гарда.

Это целый домик, виллетта, там, в этом музее д’Аннунцио на озере Гарда, и его сотрудники купили по случаю сундук с рукописями Шилтяна. Но до него мне добраться было сложно, потому что, как всегда вокруг крупной фигуры, известного сюжета уже существуют исследователи. И в данном случае им был мой итальянский коллега, имени которого я не буду называть. Он был одним из организаторов замечательной монографической выставки Шилтяна лет десять тому назад во Флоренции. Мы с ним списались: я, конечно, интересовался этим сундуком. На что он мне без обиняков сказал: «Михаил, пока вот я сам не посмотрю хорошенько этот сундук, я к тебя к нему не допущу». Но меня интересовало только одно: есть ли там русские рукописи? В итоге мой коллега все-таки нашел время, добрался до заветного сундука и мне отписался, что русских текстов в нем нет. Для меня это стало последним зеленым сигналом.

Экспозиция Г. Шилтяна в музее-усадьбе Габриэле д'Аннунцио на озере Гарда.

На последнем этапе мне показалось, что будет правильным, если Шилтяна переведут его земляки-ростовчане, потому что и пишет он в первой части преимущественно о Ростове. И в итоге я нашел одного такого энтузиаста, добровольца (бюджета на перевод не было никакого), ростовского краеведа и знатока итальянского языка, Андрея Летовальцева. Вот представьте, я с ним ни разу так и не виделся до сих пор, но мы уже лет 10 с ним переписываемся. Я его заинтриговал этой книгой, потом сканировал ее, посылал куски, проверял, консультировал. И в итоге мой расчет оправдался. Андрей прекрасно перевел и более того сделал то, что мне было бы, ну, не скажу, что совсем не под силу, но затруднительно. Он прекрасно прокомментировал ростовские реалии и более всего – даже реалии нахичеванские.

Из книги воспоминаний Григория Шилтяна «Мое приключение»:

Население Нахичевани состояло из армян, почти как в самостоятельной республике. В восемнадцатом веке, в войне против Турции за обладание Крымом, армяне в силу их пылкой христианской веры союзничали с Россией, официально помогая князю Потемкину в завоевании полуострова. Екатерина Великая в благодарность за оказанную помощь даровала им право основать целый город в устье Дона, им и стала Нахичевань, где администрация, градоначальство, образование и законодательство определялись армянами. Нахичевань была безупречно чистой, с маленькими особняками, красивым театром, большим бронзовым памятником императрице Екатерине. Во время революции памятник снесли и бросили в саду, где в скором времени он зарос травой и стал пристанищем ящериц, гревшихся под солнцем на внушительном челе императрицы. Имелось семь армянских церквей и кладбище с высокими кипарисами – первое в русской степи свидетельство близости к Средиземноморью. В кофейнях на восточный манер сидели старые армяне с огромными крючковатыми носами и крутыми бровями, потягивая турецкий кофе и играя в шахматы; на стенах висели литографии картин Айвазовского с видами Константинополя и Босфора. Мой дед по отцовской линии прибыл в Нахичевань из Турции в 1820 году, и был знаменит тем, что в этом городе стал первым носить перчатки.

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, похоже, что это некоторая сенсация? Что это за уникальное место, Нахичевань-на-Дону?

Мелконовы-Езековы, семья матери художника (вторая справа), за ее спиной в белом сюртуке - отец художника. Нахичевань-на-Дону, конец XIX в.

Михаил Талалай: В некоторой степени, Иван Никитич, да, сенсация, потому что впервые так подробно, так вкусно описана эта Нахичевань, армянский анклав на донской земле. Григорий принадлежал к элите этого замечательного уголка. Его отец был самым видным адвокатом Нахичевани, с материнской стороны – богатый клан Мелконовых-Езековых. Поэтому описание местного быта и всего остального, я уверен, будет воспринято с большим интересом. Но тем не менее об этих воспоминаниях там уже знали. Ну и, конечно, знали о самом Шилтяне. Хотя в российской среде он мало известен. Он, по сути дела, итальянский художник, эмигрировал в юном возрасте, в Россию просочились скудные сведения. Но вот в 2009 году армяно-русский альманах «Арагаст» (в переводе на русский - «Парус»), опубликовал первые фрагменты, кусочки из рассказов Шилтяна о Нахичевани. Этот перевод осуществила моя коллега и мой друг Вардуи Халпахчьян. Она искусствовед, уже лет 40 живет в Падуе, тоже занимается русской культурой, русскими коллекционерами, жившими в Италии.

Конечно, ее тоже заинтересовал Шилтян, в том числе и потому, что ее отец, известный историк архитектуры, Оганес Халпахчьян, он родом, конечно же, из Нахичевани. К тому же, оказалось, что тетя Вардуи была школьной подругой сестренки художника. И вот тогда, в альманахе «Арагаст», вышел первый, скажем так, русский зачин этих мемуаров, но, конечно, еще не книга. Ее надо было довести до конца. И она вышла, буквально на днях в серии – уверен, что название этой серии будет новостью для большинства слушателей, – она называется «Жизнь замечательных нахичеванцев». Шилтян займет среди них достойное место.

Григорий Шилтян. Мое приключение. Серия: Жизнь замечательных нахичеванцев. Обложка.

Та же самая Вардуи Халпахчьян свела меня с основателем этой серии Сергеем Михайловичем Саядовым, армяноведом, историком, который, конечно, с воодушевлением принял идею публикации, свел меня с умелым редактором из тех же краев, Нонной Владимировной Мирзабековой. И мы довели этот проект до конца.

Да, конечно, в мемуарах – донская Нахичевань, но и Ростов. Граница между Нахичеванью и Ростовом всегда была прозрачной. Собственно, армянский городок был ликвидирован административно в 1929 году, когда его слили с Ростовом и поместили в состав брутально звучащего Пролетарского района, существующего, кстати, и по сию пору. И, кстати, сам Шилтян начинает свои воспоминания так: «Я родился в Ростове», хотя это, как мы теперь понимаем, упрощение ситуации.

Из книги воспоминаний Григория Шилтяна:

Родился я в Ростове-на-Дону, городе на юге России. Название этого города в Европе не очень было известно, но в 1942 году оно неожиданно появилось во всех мировых газетах, потому что немцы здесь потерпели первое поражение. Помню в точности, как сообщала немецкая пресса: «Наши войска были вынуждены покинуть Ростов, так как внезапно, ночью, вопреки законам войны население этого города нанесло им удар в спину. Мы оставили город, но возмездие будет суровым».

Газеты в Италии комментировали это поражение такими словами: «Население Ростова – смешение народов плохо управляемых, от которых не приходится ожидать ничего хорошего». Столь нелестный отзыв не должен, однако, обескуражить читателя: сейчас я представлю мой родной город со всей объективностью.

… Ростов возник к началу девятнадцатого века в окрестностях Свято-Димитриевской крепости, оплота Российской империи в войне с турками, в устье Дона, широкой и величественной реки, в том самом месте, где когда-то стояла греческая колония Танаис, самая передовая точка на севере эллинской цивилизации. Действительно, в городском музее сохранились остатки этого периода – амфоры, головы античных скульптур и фрагменты колонн, ностальгические воспоминания о блистательном классическом мире, поразившем меня с самого детства.

В мои времена это уже был совсем новый город, вправду населенный смесью народов, придавшей ему веселый, ликующий и буйный облик. Планировка города была прямоугольной и практичной: его пересекала главная улица, Большая Садовая. Здесь рядом с большими многоэтажными дворцами стояли и маленькие домики с покатыми железными крышами, типичные для российского юга. Широкие тенистые улицы были усажены акациями, весной пропитывающими воздух своим ароматом. На главной улице, очень шумной и многолюдной, располагались большие кинотеатры, галантерейные магазины и кафе по типу парижских, или точнее марсельских, с открытыми террасами; попадались также небольшие кавказские харчевни.

Это был город контрастов, где запад смешивался с востоком, север с югом. Даже климат сочетал различные элементы: зимой приходил холодный ветер из азиатских степей; летом – зной и голубое небо, ночью усеянное сверкающими звездами, как в странах Средиземноморья. Долгими и теплыми летними вечерами по Большой Садовой прохаживалась красочная толпа: мужчины в белых брюках, панамах и канотье, красивые девушки, одетые по парижской моде в ажурные чулки, моряки черноморского флота, черкесы в национальных костюмах, турки в фесках, простые люди всякого рода и племени. На террасах в кафе сидели торговцы – евреи, греки и армяне, элегантные кокотки, в то время как из кавказских кабачков выводили пьяных, которые кричали, приставая к прохожим.

Имелось также несколько городских скверов, где в летнее время можно было послушать великолепные симфонические концерты с солистами и крупными дирижерами, которым впоследствии суждено было достичь мирового успеха. В других играли румынские оркестры, собиравшие публику менее взыскательную, бросавшую в головы музыкантам пустые бутылки, выражая недовольство исполнением не нравящихся ей произведений.

Нахичевань-на-Дону на старой открытке. Виден памятник Екатерине II и собор св. Григория Просветителя.

Мне, с самого детства навсегда влюбленному в западные города, хотелось выяснить, что же такое парижское можно обнаружить в Ростове. После долгих и кропотливых исследований я, наконец, нашел место, где можно было бы представить, что находишься на бульваре Сен-Мишель. Это было особое место, известное только мне. Возле лимонадной лавки на Николаевской улице я прислонял голову к акации и смотрел совершенно прямо, не двигая головой вправо или влево: только так было видно большое многоэтажное здание витиеватого стиля, как было модно тогда в Западной Европе, и кафе со столиками на открытой террасе среди зелени великолепных акаций.

Михаил Талалай:

Конечно, Григорий, будучи отпрыском богатой армянской семьи, в детстве много путешествовал по России и, естественно, за рубежом, жадно впитывая красоты мира. Его часто возили в Крым, где, конечно, семья посещала Феодосию и местный музей их великого компатриота, Ивана Айвазовского. Навсегда он запомнил фразу своей мамы: «Видишь, здесь красиво, как в Италии».

Вот, что он сам пишет про Крым: «И правда, перед нами лежало большое зеркало лазурной воды, небо было ясным, нас окружали кедры, лавры, кипарисы, а вниз по склону плавно спускались бесконечные виноградники».

Чувствуется, да, что это пишет художник? «Вот так в конце концов я возмечтал об Италии, навсегда ставшей с тех пор грезой моей юности. Даже читая Шекспира и рассматривая иллюстрации, не понимая при этом смысла трагедии, я искренне восхищался, повторяя имена Верона, Дездемона, Падуя. Поездка в Италию постепенно становилась навязчивой идеей. Я прочитал всё, что ее касалось, начиная с путешествия в Италию Гёте, Тэна, Стендаля, а также нашего Муратова. Не думал ни о чем, кроме площадей и памятников Италии, фонтанов и дворцов Рима, тосканских пейзажей. Под руками держал топографические карты городов, которые мне нравились, и учил наизусть имена улиц. Я прекрасно знал, как идти от Пьяцца Навона до Кампо дей Фьори (это Рим), или от Понте Сан-Тринита до Кьеза дель Кармене (это Флоренция). Ночью мне снились галереи и музеи Италии, и мне казалось, что я отдал бы жизнь, чтобы увидеть полотна итальянских мастеров».

Иван Толстой: Эта юношеская мечта Шилтиана в итоге реализовалась, не так ли? Но в тот момент его ростовско-нахичеванская идиллия была прервана Первой мировой войной и революцией, правда?

Михаил Талалай: Да, конечно, это так. Мировая война уже на горизонте. Напомню, что он родился в 1900 году. Но южане, они зреют быстро, и поэтому уже в 1915 году Григорий оказывается в Москве. И вот в этом совсем юном возрасте он активно участвует в московской художественной жизни. И описывает, что несмотря на мировую войну, тем не менее как художественная и прочая жизнь там бурлила. Он описывает кубизм, футуризм, экспрессионизм и прочего разного рода скандальные художественные течения, от которых потом наотрез отказался. Надо заметить, что Шилтян в итальянском искусстве стоит особняком: в то время, когда весь мир, вся Европа и Италия двигались в сторону абстрактного и прочего всего нефигуративного, он оставался стойким, упрямым реалистом, близким к тому, что сейчас называют фотореализмом.

Григорий Шилтян "держит" подзорную трубу, изображенную на его картине, Милан, 1950-е.

Но тогда, по юности лет, он общался, дружил с футуристами и затем уже в своих воспоминаниях, будучи уже убежденным реалистом, оправдывал ту эпоху, говоря о том, что вот русские футуристы и прочие авангардисты – это были идеалисты, нищие люди, которые делали всё это, как он теперь считал, безобразие, в качестве здорового протеста, в качестве заслуженной пощечины общественному вкусу. В то время, как здесь, на Западе, они просто и нагло зарабатывают деньги. Шилтян с его восточным темпераментом никогда не скупился на обличение своих коллег, которые покинули реалистическое лоно ради абстракций. Достается самому Пикассо, например.

И вот он курсирует в то время между Москвой и Ростовом-на-Дону, где впервые выставляется, именно как кубист. Потом он стеснялся этих своих авангардистских работ, но было уже поздно. Кстати, свою первую работу он выставил как Шилтян, изменив русифицированную фамилию своего семейства – Шилтов, и уже придерживался этого написания в дальнейшем.

Григорий Шилтян. Девушка у окна, 1916. Юношеский грех кубизма.

Он берет уроки, по сути дела он оставался самоучкой, очень, конечно, талантливым, чувствительным. И московская среда его воспитала. А в Ростове он нашел мастеров-академиков, старой школы, и брал у них уроки.

Но надвигалась революция, которая, естественно, тоже подробно описана. Богатая армянская семья, страхи, Ростов вместе с Нахичеванью переходил из рук в руки. Революционные бунты в этом будущем Пролетарском районе, затем Каледин, белоказаки, затем Красная армия, затем приходят немцы. И вот эта часть его воспоминаний меня заинтриговала, потому что мы как-то уже неплохо представляем себе чехарду Гражданской войны, трагическую кровавую череду событий. Но как вели себя немцы в Ростове?

Из книги воспоминаний Григория Шилтяна:

В полдень мы еще раз решили пойти заглянуть через щель в двери. Что-либо на улице увидеть было невозможно, кроме появляющихся и исчезающих испуганных лиц. Тогда, очень волнуясь, мы вышли. Кто ни встречался, все спрашивали одно и то же – что происходит. Шаг за шагом мы дошли до Садовой. Здесь небольшие группы людей тоже, казалось, надеялись выяснить кто что знает. Внезапно кто-то закричал: «Идут»! Но кто? От края улицы послышались ноты духового оркестра. Члены моей семьи тоже вышли на улицу, чтобы дождаться прибытия неизвестных. Мелодия военного оркестра становилась всё более различимой, и с удивлением я узнал марш из «Тангейзера».

Тем временем, медленным шагом приближалась серая стройная колонна, впереди нее на лошади ехал офицер в стальном шлеме и с моноклем в глазу. За ним – духовой оркестр и множество солдат, идущих тесными рядами, тяжелым и уверенным шагом. У многих были очки и уставшие худые лица: это были немцы. От волнения у меня сильно стучало сердце. Я всматривался в лица солдат и офицера с моноклем. Рядом со мной рыдала женщина, бормоча: «Бедная Россия, растоптали враги!»

Оккупация южной России немцами в 1918 году принесла кажущееся спокойствие. Действительно, им было далеко до гитлеровцев, это были хорошо дисциплинированные кайзеровские войска, не допускавшие никаких эксцессов, и больше всего прочего их заботило поддержание собственной безопасности и выжимание из населения провианта для голодающей Германии.

Прежде разгулялась анархия, и приход немцев для многих представлялся регулярностью, чистотой и порядком. Даже жизнь города немедленно преобразилась; улицы расчистили, на площади играл духовой оркестр, поезда возобновили нормальную работу, так как вся Украина тоже была оккупирована. В Киеве установилось марионеточное правительство гетмана Скоропадского. В киосках вновь появились газеты, немецкие книги, а также художественные журналы, на которые я с готовностью бросился. Однако, я в них разочаровался, так как по большей части там печатались репродукции Кандинского и экспрессионистов, повлиявших впоследствии на Парижскую школу.

Город вернулся к своему нормальному облику мирного времени. Поскольку настало лето, террасы в кафе снова заполнились народом. В парках можно было послушать симфонические концерты, по улицам прогуливались суровые и напыщенные немецкие офицеры в мундирах, с непременными моноклями.

Михаил Талалай: После немцев опять возвращаются красные, потом опять белые. В книге – немало занятных эпизодов, вставных фрагментов в жанре плутовского романа. Как, например, эпизод с Андреем Шкуро, который тогда хозяйничал в тех краях, а узнав, что рекрутированный Шилтян – художник, заказал ему свой портрет. Шкуро портрет понравился, но он сказал: «А где же мои медали?» Шилтян, увиливавший от боевых действий, сказал атаману: «Дайте мне эти медали, но мне еще с месяц понадобится, чтобы их тщательно выписать на вашем парадном портрете». Все-таки он потом бежал из Ростова, это всё описано подробно, пробился в Грузию, хотел с товарищами уплыть из Батума, и грузинские страницы эти блестящие. Он притворялся там актером, чтобы там как-то зацепиться, но это ему не удалось.

Он возвращается в российские пределы, еще под белыми войсками, и в конце концов в 1920 году ему удается уплыть в Константинополь – как он пишет, «навстречу свету Италии», и, добавлю, навстречу своей карьере, которая оказалась незаурядной. Ему 20 лет, он сначала едет в Германию, и там тоже вписывается в Русский Берлин, начало двадцатых годов, интереснейшее место. Делает вылазки в Вену, Париж. Но из Берлина он уезжает в Италию, а там уже он говорит себе: «Нет, в Германию я вернуться не могу. Мое место здесь, в Италии».

Ну и затем то, о чем мы говорили в начале. Это интересная кипучая среда, общение с Муратовым, со многими другими интересными людьми, включая Горького, у которого он гостил в Сорренто, и затем его переезд в Милан.

Это был, надо сказать, выверенный и, возможно, продуманный ход. Милан – богатый город, много хороших заказчиков, которые хотели реалистические портреты. Он пишет богатых промышленников, миланских банкиров, он пишет киноактрис, тогда еще немого, а потом уже и звукового кино. Он пишет миланскую богему, сотрудничает с Ла Скала, иллюстрирует книги. Пользуется колоссальным успехом как портретист. Он пишет и короля итальянского, а когда монарх пришел на выставку и увидел муху на одной картине Шилтяна, то попытался ее смахнуть. Этот сюжет вошел в анналы легенд о художнике.

Таким образом началась безостановочная, успешная карьера, рассказ о которой, к сожалению, наш мемуарист обрывает на 1942-м году. Вот это, конечно, досадно, что он совершенно не отразил свою дальнейшую жизнь, свое «приключение». Но тут мне пора сознаться: мы нашу новую русскую книгу закончили еще раньше, на 1920-м году, когда автор покинул Россию, потому что ростовского переводчика я смог заинтересовать только ростовской, и шире, – русской частью и заграница осталась за границей.

Григорий Шилтян. Милан, 1960-е.

Поэтому мне теперь надо или искать нового бескорыстного переводчика, бюджета мне пока не удалось найти на этот «зарубежный» проект, или же самому возвращаться за переводческий станок.

И все-таки, чтобы не разочаровывать наших слушателей, сообщу, что есть кое-что уже переведенного и о жизни маэстро в Италии. Опять-таки – небольшие куски в русском переводе, но они вышли. Их опубликовали мои коллеги-эмигрантоведы в ежегоднике Дома Русского Зарубежья 2016 года под названием «Мои приключения». Тут я должен высказать некоторую критику, потому что книга в оригинале называется «Mia avventura», то есть «Моя авантюра», «Мое приключение» – в единственном числе. Это, так сказать, его приключившаяся жизнь, такое название поднимает текст. «Мои приключения», во множественном числе, пафос снижают, да и просто не соответствуют оригинальному названию. Так что кое-какие фрагменты из второй, итальянской части, уже опубликованы и доступны.