История бесконечна, как сама жизнь. И все происходящее в ней – лишь звено в бесконечной цепи превращений. Поэтому она – никогда не прошедшее время, но всегда время накопления. В истории-жизни ничего не происходит окончательно, но лишь стадиально, в ней ничего никуда не уходит, но лишь переходит, превращается, перевоплощается, трансформируется, мутирует...
Сегодня, когда прошло три с половиной десятилетия после окончания Холодной войны, можно, наконец, трезво оценить реальные итоги того, что произошло с миром после обрушения коммунизма. Начнем с самого трудного – с признания очевидного: с обрушения коммунизма началось обрушение Запада. Сейчас он повис на Трампе, как Россия на чекистском крюке.
В таком положении лучше избегать резких движений. Но это вряд ли удастся: рядом – безрассудная в своей агонии Россия, самоубийственно пассионарный в своем упрямом антимодернизме мусульманский мир и неугомонный в своем имперском восхождении Китай. Налицо, как по сценарию Самюэля Хантингтона расписанное, “столкновение цивилизаций”, который, находись Запад в ином положении, был бы шанс пережить. Но в нынешнем своем состоянии, как показали почти четыре года развязанной Россией войны против Украины, Запад оказывается неспособным ответить даже одной ревизионистской силе – России, не говоря уже о стоящих за ней Китае и всем Глобальном Юге.
Запад разрушается изнутри
Тем более важно понять природу болезни, которой Запад охвачен настолько, что несмотря на невиданный технологический прогресс и неслыханные финансовые вложения в оборону, несмотря на то что он, как до сих пор считалось, вышел победителем в Холодной войне и якобы создал однополярный мир, он демонстрирует очевидные безволие, слабость и неспособность повернуть ситуацию в мире в свою пользу. И дело не столько в том, что Трамп разрушает Pax Americana, сколько в том, что Запад разрушается изнутри. И степень этого саморазрушения стала очевидна теперь настолько многим, что начался электоральный поворот к силам, еще недавно казавшимся совершенно маргинальными и невозможными у власти. Собственно, последнее обстоятельство и привело Трампа в Белый дом. И приведет череду подобных политиков в парламентские и президентские кресла в Европе в ближайшее время.
Продолжив медицинскую метафору, можно сказать, что Запад не "победил коммунизм" в Холодной войне, поскольку, как оказалось, это было аутоиммунное заболевание. Коммунизмом больна была не Россия и не Второй и Третий мир, но сам Запад. Россия, как до 1917 года, как в советское время, так и в постсоветскую эпоху была и остается отсталой, глубоко патриархальной и консервативной, политически инертной страной, лишенной всякого интереса к модерности и всегда с большой неохотой и под давлением обстоятельств шедшей на половинчатые реформы. Это страна застоя и разложения, давно утратившая имперский драйв, но ничего, кроме имперского строительства и перманентного насилия, пронизавшего ее политическую культуру, не знавшая. Больная державным шовинизмом и имперскостью, глубоко антидемократическая по природе своей власти, испытывающая глубокое отвращение к переменам и просвещению, эта страна была так же далека от коммунизма, как ленинизм с его идеей победы социалистической революции в слабом звене империализма далек от марксизма, обещавшего отмирание государства и победу коммунизма в наиболее развитых капиталистических странах. Высшим достижением российского государственного строительства был сталинизм, а вершиной его политической культуры – Большой Террор и Гулаг. Такой коммунизм и побеждать было не нужно: он сам себя изъел и изжил.
Убаюканные поэтическими рассуждениями русских литераторов об особой духовной русской воле, не знающей пределов и противостоящей западной свободе, основанной на праве и формальном соблюдении границ; бердяевскими сказками о якобы извечной левизне и предрасположенности русского народа к коммунизму, который Бердяев отождествлял с разинско-пугачевским бандитизмом и анархической вольницей; колыбельной о "победе Запада над коммунизмом", мы забыли о главном, о том, что коммунизм был, по сути, вывернутым наизнанку христианством. И поэтому его призрак бродит по Европе, которая больна им уже второе столетие.
Мне уже приходилось писать здесь о том, что мы живем в мире перебродившего христианства, в котором две тысячи лет формировалась европейская цивилизация и которое не могло слинять за три дня. О том, что советский коммунизм был религией, а большевики – сектой, также написано немало. Интересно, что о том же без обиняков не раз говорил человек, который хотел бы обосновать привлекательность советской идеологии в сегодняшнем мире – президент России. Путин прямо заявлял, что "коммунистическая идеология очень сродни христианству", что "свобода, братство, равенство, справедливость – это все заложено в Священном писании, это все там есть. А Кодекс строителя коммунизма? Это сублимация, примитивная выдержка из Библии, ничего нового они там не придумали". Или другой пример: "Смотрите, Ленина положили в Мавзолей. Чем это отличается от мощей святых? Для православных, да просто для христиан? Когда мне говорят: в христианском мире нет такой традиции, как же нет? На Афон поезжайте, посмотрите. Там мощи святые есть, да и у нас здесь [на Валааме] тоже святые мощи Сергия и Германа". "По сути ничего нового тогдашняя власть не придумала. Она просто приспособила под свою идеологию то, что человечество давно уже изобрело". Все это манипулятивные вещи, о которых со знанием говорит выходец из КГБ. Но есть вещи, куда более глубокие, чем русский религиозно-политический ширпотреб.
Марксизм, выросший из истории европейской мысли, был, по сути, секулярным эрзацем христианства. Великая Французская Революция вывела Европу из Ancien Régime, но вывести Ancien Régime из самой Европы – задача куда более трудная. В основе Ancien Régime было христианство. Десакрализация превратила религиозные ценности в моральные и этические нормы, которые не находили (и по определение не могли найти в силу своей идеальности) реализации в условиях буржуазного общества. Поиск альтернативы вылился в марксизм – учение об угнетенных, о том, что тот, кто был ничем, тот станет всем, с обещанием рая на земле, всеобщего братства, отказа от насилия, торжества справедливости, всеобщей любви и т.д. Вся эта идеальная конструкция, подобно христианству, не имела никаких шансов на реализацию в этом мире. Но продолжала рассматриваться как альтернатива буржуазному обществу.
С падением мирового коммунизма марксизм мутировал в квазилевую прогрессистскую идеологию воука, запрос на которую сформировался в условиях неолиберализма, о чем мне также довелось писать на "Свободе". Эта идеология никогда не получила бы такого распространения, не сумела бы практически полностью овладеть умами молодежи и захватить весь левый фланг западной политической сцены, превратив умеренные когда-то леволиберальные партии в крышу для леворадикальных сил, если бы основные ее параметры не были все тем же перелицованным марксизмом, т. е. опять-таки эрзацем христианства. Этот модернизированный марксизм оказался востребованным в условиях фактического банкротства государства всеобщего благосостояния. Он акцентирует все те же моральные императивы, продвигает все те же христианские добродетели, но при этом отвлекает от постановки каких бы то ни было серьезных экономических вопросов о распределении ресурсов и власти – классический клапанный механизм для выпускания пара в буржуазном государстве. Отсюда – его поддержка истеблишментом, обеспечившая его успех.
Приведу лишь последний пример. Несколько недель назад крупнейшее итальянское профсоюзное объединение вывело на демонстрации 2 миллиона человек по всей стране, а протестные акции охватили крупнейшие города и переросли во всеобщую забастовку. Поводом послужил перехват и задержание израильтянами "Флотилии стойкости". Протестующие требовали от итальянского правительства признания Палестины и разрыва военных связей с Израилем. Шумные акции сопровождались массовыми перекрытиями транспортных артерий и железных дорог, а в ряде городов произошли столкновения с полицией, переросшие в настоящие бои, как было в Милане и Риме. В Италии вялый экономический рост, низкая оплата труда, серьезные проблемы с занятостью (особенно молодежной), здравоохранением, пенсиями. И в это время миллионы людей выходят протестовать против… театрального "ареста" Греты Тумберг. Этот апофеоз клапанного капитализма стал возможным не только потому, что этим занимаются профсоюзы и поддерживает истеблишмент, но потому, что на это ведутся миллионы людей. Почему ведутся? Да потому, что для них это не просто политическая идеология, но именно новая религия, наполняющая их жизни новым смыслом.
Поразительно, но мы больше знаем о том, как рождаются и умирают планеты, звезды и черные дыры, чем о том, как рождаются и умирают религии. Религии хотя и живут тысячи лет, но по сравнению с историей звезд, их история – капля в море. Да и к нам они куда ближе звезд: с ними мы живем от рождения до смерти. Не ошибемся, если скажем, что религии не умирают, они никуда не уходят – они, как звезды, вспыхивают, горят, вначале ярко, затем остывают, а после – мутируют и разлагаются. Они растворяются в привычках повседневности, в моральных установках и этических ценностях, в трудовой этике, в фобиях, которые их (и они) формируют… К тому же они имеют куда большее значение для социальной жизни каждого из нас, чем современные нации.
Мне можно возразить: все это потеряло релевантность в секулярном мире. Но нередко секуляризацию представляют как некое отпадение религии, исчезновение ее как значимого фактора социальной жизни. Нет ничего более далекого от реальности. Секуляризация – это долгий процесс. Ведь религии формировали не только ценности и установки, но и структуры сознания. Они формировали политическую культуру, а она, в свою очередь, взаимодействовала с религией, поскольку политическая культура есть не что иное, как перевод в политическую плоскость установок и ценностей, сформированных религией. Именно корреляция этих двух ключевых факторов – религии и политической культуры – создаёт специфику социальных отношений в каждой исторической эпохе. При этом религия тяготеет к статике, а политическая культура – к динамике. К тому же, в разное время то один фактор, то другой доминирует. Так, в Средние века доминировала религия, на которую оказывала влияние политическая культура, а в Новое время доминирует политика, на которую оказывает влияние религия. Но в обоих случаях это влияние не просто некая подкраска, но определяющая черта эпохи. Христианство эпохи инквизиции и охоты на ведьм отличалось от христианства викторианской эпохи. Политическая культура Belle Époque отличалась от политической культуры эпохи крестовых походов. При этом за сотни лет ни одно слово в Библии не изменилось. Религиозные тексты вообще отражают лишь политическую культуру эпохи их создания. Поэтому винить Библию или Коран в кровожадности бессмысленно. Перефразируя товарища Сталина, можно сказать: дело не в том, что там написано, а в том, кто их читает и как интерпретирует. Иран при шахе и при атоллах, Турция при Ататюрке и Эрдогане чтили и чтут один и тот же Коран, но вычитывали и вычитывают в нем разное. То же можно сказать и о Европе до и после Великой Французской революции, и о России до и после 1917 года. Изменилось все и не изменилось ничего.
Оттого, что люди перестали посещать церкви, религия из их жизни, конечно, не ушла. Ведь она формировала их картину мира и образ жизни столетиями, многими поколениями. Секулярность современного человека поверхностна. Поверхностен его атеизм. Современные цивилизации сформировались как религиозные сообщества и последние две сотни лет Нового времени – слишком малый отрезок времени, чтобы что-то в этом изменить. Да, под давлением науки и научной картины мира отступают какие-то религиозные догмы, фантазии и небылицы, охлаждается вера. Но то главное, что сформировалось в горниле религии, что закалилось в ней, нередко в огне и крови, никуда не уходит.
Речь идет о разложении христианства, трансформировавшегося поначалу в коммунизм, а сегодня – в новую религию прогрессизма
На наших глазах угасает христианство. За почти две тысячи лет оно создало великую европейскую культуру, величайшие материальные и духовные ценности, целую цивилизацию. Эта цивилизация находится сегодня в глубоком кризисе. Нет, речь не о политическом кризисе. Ему конца не видно. Казалось, трудно придумать что-то более чудовищное, чем история 20 века. Но нет, новый век приносит новые беды. Причем, речь не о войнах, варварских массовых убийствах и разбое – они сопровождали человечество на протяжении всей его истории вне зависимости от веры. Речь идет о разложении христианства, трансформировавшегося поначалу в коммунизм, а сегодня – в новую религию прогрессизма, охватившую западный мир похлеще любого ковида.
Прогрессистская пандемия, новая политическая религия, выводящая сегодня на улицы миллионы людей по всему миру – от Лос-Анджелеса до Мальмё, от Нью-Йорка до Мельбурна – представляет собой суррогат христианства – с многомиллионной паствой, с полноценной церковью (на нее работает практически весь медийно-образовательный аппарат Запада, в журналистике и университетской сфере которого заняты почти поголовно люди, разделяющие основные ее ценности). По своему масштабу это явление похоже на огромный многонациональный религиозный орден, имеющий свою литургию, святых и канон. И, конечно, свои догматику и язык – клетку политкорректного новояза, созданную из обломков языка левого активизма и жаргона марксизма, критической теории, феминизма, постколониальных теорий, квир-теорий и т.д.
Мысль о религиозной природе идеологии прогрессизма пришла ко мне в ходе общения с людьми, глубоко им увлеченными, коих оказалось едва ли не большинство среди моих коллег и друзей. Нередко прекрасные специалисты, отличные преподаватели, интересные собеседники, глубоко порядочные люди, убежденные сторонники леволиберальных партий, с которыми я общался многие годы, становились все менее доступными для продуктивного обмена мнениями, когда дело доходило до различных политических импликаций исповедуемых ими взглядов.
Попытки напомнить о таких фундаментальных вещах, как презумпция невиновности, или ответственность за клевету, во время настоящей вакханалии движения me too, когда ежедневно сообщалось о все новых обвинениях различных людей в неподобающем поведении, – все это публично, с переходом к откровенной травле, с призывами к "отмене" и т. д. – натыкались на глухое непонимание. Как и ожидалось, большинство этих обвинений не дошло до судов, многие рассыпались там, но жизни и карьеры множества людей были поломаны и разрушены. Тем не менее, многие из знакомых мне сторонников этой классической охоты на ведьм считали ее торжеством справедливости и почти святотатством попытки поставить под сомнение правомерность этого морального суда Линча. Напоминания о праве и презумпции невиновности многие из моих друзей, воспитанные, как мне казалось, в традициях уважения к закону, встречали с непониманием, а некоторые даже с раздражением. Именно тогда я впервые столкнулся с отказом от дискуссии: факты и аргументы никого не интересовали.
Спустя несколько лет грянула новая, еще более грозная волна. На этот раз фокус с гендера сместился на расу. Кампания BLM вылилась в погромы, грабежи и массовые беспорядки, а улицы многих городов стали походить на поле битвы. Сама тактика этого движения с сакрализацией жертв, агрессивными действиями против ораторов, приглашаемых в различные университеты, не позволяющей им выступать перед аудиторией, актами вандализма, призывами прекратить финансирование полиции – все это было знаками не просто глубокого кризиса правосознания, но скорее попыткой захвата институтов государства идеологизированной сектой, исповедующей систему ценностей, весьма отличную от либерально-демократической. И опять тяжелая идеологичность, знакомая по советским временам, разрушала любые попытки сколько-нибудь осмысленной дискуссии.
Церковью стало государство
Кульминация наступила спустя еще несколько лет – с началом антиизраильских акций. Общаясь с коллегами, публикующими посты в поддержку "Флотилии Свободы", я перестал удивляться их наивности. Я вижу, что имею дело с людьми, глубоко (именно что религиозно!) верящими в пропагандистские фантазии самого низкого пошиба. Миссии Греты Тумберг давно воспринимаются как настоящие самопародии, поэтому отсутствие иронии при появлении этого медийного персонажа перед камерами является первым свидетельством серьезной деформации политического и морального суждения. В ответ на попытки хотя бы дать дополнительную информацию о происходящем, я столкнулся с озлоблением и даже проявлением агрессии. И тут я понял, что "оскорбил чувства верующих". Финансирование пропалестинской кампании, вопросы об ответственности ХАМАСа, споры о геноциде или о содержании понятия сионизм – все это перестало быть темами политической дискуссии, но превратилось в акт настоящей религиозной войны. В лучшем случае собеседник замыкается, уходит от полемики, заявляет, что ему нечего с тобой обсуждать. В худшем – в ход идет тяжелая артиллерия ярлыков: фашизм, расизм или (когда дело касается гендерной повестки) мизогиния, гомофобия… Причем, речь идет о коллегах, главным образом, гуманитариях, т. е. людях, хорошо знающих, как работает пропаганда, как выглядят дискурсивные манипуляции, что такое культура дискуссии. Но религиозных дискуссий не бывает. Религия – это вопрос веры, а не обсуждения. Церковь не место для дискуссий.
"Какая церковь?" — спросят меня. "Кто сегодня думает о церкви?" Да, церковь как религиозный институт опустела, но как социальная институция она никуда не делась. Церковью стало государство. В лице повязанной электоральной зависимостью государственного истеблишмента и обслуживающих его институтов (прежде всего, СМИ и системы образования) государство-церковь превратилось в хранителя, интерпретатора и артикулятора (а по сути, в создателя) "общественного мнения", воспроизводителя "голоса людей доброй воли". Паства – в "мировое сообщество". А бог, т. е. сама эта "добрая воля" – это, по сути, мутированные христианские добродетели. А поскольку в реальности большинство людей никакой "доброй воли" (а часто и никакой воли вообще) не имеют, и как правило, за их "доброй волей" скрываются ресентимент, зависть, самовиктимизация, антисемитизм, то в действительности основой этой новой религии стали выработанные в многовековой христианской дрессуре моральные убеждения, социальное поведение и политические жесты.
От христианства новая политическая религия взяла и основные практики: покаяние и искупление, которые нередко ведут к гибели, но через нее – к спасению. Она активно занимается созданием образов жертвы. Жертвами практически неисчислимой галереи различных измов и фобий (сексизма, мизогинии, расизма, ранкизма, колоризма, эйджизма, эйблизма, хайтизма и т. д.) становятся практически все.
Соответственно, на другом полюсе материализуется старый добрый образ врага. Сегодня это цисгендерный мужчина, завтра привилегированные белые протестанты, послезавтра евреи (пока на словах – только израильтянине). Последнее прозвучало особенно мощным аккордом – в конце концов, христианство создало огромную антисемитскую традицию, которая во всем богатстве средневековых стереотипов заполняет последние два года публичное пространство. Все это приправляется нагоняемыми страхами (любые отклоняющиеся от крайне левой повестки объявляется "ультраправыми", фашистами и т. п.) и моральной паникой, что позволяет отключать последние предохранители рациональности и заглатывать самую примитивную пропаганду.
Ни в чем не проявляется искусственно-заменный характер новой политической идеологии ярче, чем в замещении христианской любви эмпатией. Последнее стало едва не главной добродетелью современного общества: на эмпатии основана вся "новая этика", весь воукистский новояз. Эмпатия – прекрасная способность, но на любовь она похожа примерно так же, как философия на действительность в знаменитом афоризме, приписываемом Марксу ("Философия имеет такое же отношение к действительности, как мастурбация – к сексу"). Однако этого заменителя прогрессизму достаточно. Ведь любовь без эмпатии невозможна, а эмпатия без любви – сколько угодно.
Но, конечно, вершиной торжества идеологии над реальностью является сознательный отказ от реальности, с которым мы имеем дело не только в личном общении, но и в публичном пространстве. Несколько дней назад канцлер Германии в мягкой и весьма обтекаемой форме высказал то, что всем давно хорошо известно: массы плохо интегрированных беженцев из стран, где бытовое и политическое насилие является частью повседневной культуры, не способствуют росту безопасности "в общественных местах" немецких городов. Его осудили не только оппозиция, но и партнеры по коалиции, от него продолжают требовать отказаться от этого заявления, называя его оскорбительным и расистским, а особо горячие противники даже организовали марш протеста и сбор подписей под заявлением против дискриминации. Иными словами, от политического руководства прямо и откровенно требуют политики, основанной на игнорировании фактов во имя сохранения политкорректных табу. Факты и цифры действительно скрывали и скрывают не хуже, чем в СССР. Теперь их, хотя и с неохотой, но публикуют. Например, известно, что 15% мигрантов (таков их процент в населении страны) совершают 37% преступлений. Их интеграция идет плохо. Число насильственных преступлений также неуклонно растет. Приближаются рождественские праздники, а с ними растет и опасность ставших уже традиционными для Германии терактов с использованием транспортных средств для наездов на людей на рождественских ярмарках и базарах. Индекс терроризма в Германии удвоился: с 2,28 пункта в 2014 году, накануне приема сирийских беженцев, он вырос до 4,75 пункта в 2024 году. Ни о чем этом говорить нельзя, даже если вы боитесь отпускать вечером своих детей на улицу. Примерно так же, как религиозного человека Средних веков никакие факты не могли убедить в том, что Земля круглая. Этот рецидив средневекового отказа от реальности демонстрирует сегодня одна из самых развитых стран мира.
Другой пример демонстрирует, как при помощи такого отказа от фактов и почти демонстративной фабрикации новых происходит конструирование параллельной политической реальности. Ситуация с массовым голодом в Газе войдет, уверен, во все учебники пропаганды. В августе этого года, как раз накануне ввода израильских войск в Газу, чего особенно опасался ХАМАС, началась резкая эскалация пропагандистской войны. Сообщения ведущих агентств от Би-би-си и Си-эн-эн до Рейтер и Ассошиэйтед пресс после месяцев целенаправленной критики американо-израильского агентства, призванного заменить ооновское распределение гуманитарной помощи в Газе, которое похищалось ХАМАСом (впоследствии было опубликовано письмо руководства Би-би-си, свидетельствовавшее о том, что дискредитация этого агентства была прямой задачей, поставленной перед журналистами агентства), начали сообщать о резко ухудшившейся ситуации с продовольствием в Газе. Цифры при этом никак не сходились: США и Израиль сообщали о астрономических цифрах ввезенной в анклав помощи и утверждали, что голода быть в Газе не может, а перебои с продовольствием связаны с тем, что большую его часть захватывает ХАМАС с целью последующей перепродажи населению. Но поток разговоров о голоде нарастал в течение приблизительно двух недель, пока "Нью-Йорк Таймс" не поместила на первой странице фото исхудавшего до полной дистрофии ребенка. Одна картинка сделала то, что не могли сделать месяцы разговоров – фото настолько явно перекликалось с фотографиями из Освенцима, что было воспринято как прямая параллель. Разговоры о голоде поднялись теперь на уровень политических лидеров, которые вынуждены были публично осуждать неслыханные злодеяния Израиля. Уже через несколько дней выяснилось, что изображенный на фото мальчик находится в таком состоянии не от голода, а потому что страдал редким генетическим заболеванием. Разгорелся нешуточный скандал. "Нью-Йорк Таймс" вынуждена была напечатать на каком-то сайте опровержение, но перепечатанная везде и всюду картинка, которую увидели миллиарды людей по всему миру, свое дело сделала: "мировая общественность" была введена в экстатическое состояние, а сети были полны обращениями сделать что-то для спасения массово умирающих от голода палестинских детей.
Реальных фактов голода просто нет
Как раз в те дни, когда разгорелся скандал с этой фотографией, подоспел новый инфоповод: в итальянском госпитале "умерла от голода" девушка, за день до того эвакуированная из Газы в состоянии крайнего истощения. У некоторых наблюдателей уже тогда возникали вопросы о том, почему находившаяся рядом с двушкой вполне упитанная мать не имела никаких признаков истощения, и некоторые даже задавись вопросом о том, уж не объедает ли она дочь. Когда об этой смерти успели написать все агентства, когда уже раздались возмущенные голоса, осуждающие это злодеяние, представители Израиля сообщили (и опубликовали медицинское заключение), что, оказывается, девушка была вывезена на лечение в Италию не из-за голода, а из-за того, что страдала острой формой лейкемии в терминальной стадии. Когда СМИ вынуждены прибегать к подобным приемам, это может означать только одно – реальных фактов голода просто нет, при всем желании представить их жаждущей свидетельств новых израильских злодеяний общественности.
На фоне всех этих эмоциональных всплесков бюрократы ООН, в отличие от "мировой общественности" хорошо понимавшие, что "массовый голод" – это не метафора, но юридически обязывающее определение, избегали говорить о нем напрямую, но предпочитали рассуждать о некоем "наихудшем сценарии", который "может развернуться в Газе в ближайшее время". Неизвестно, развернулся бы он или нет, но спустя еще две недели представители ООН снизили свои же параметры определения голода для того, чтобы заявить, наконец, что в Газе официально наступил голод. И только после этого на "мировую общественность" был обрушен нарратив о геноциде. Его долго примеряли к ситуации в Газе и так, и эдак, о нем объявляли то одни то другие, но теперь официально объявил некий комитет ООН (хотя в тот же день стало известно, что, например, Британское правительство по итогам своего расследования пришло к заключению, что в Газе никакого геноцида нет, о чем Би-би-си предпочло не распространяться). То, что раньше было просто натяжкой, вдруг материализовалось после разговоров об организованном массовом голоде. Сегодня "геноцид" вполне может претендовать на статус "слова года". Он превратился в "установленный факт".
Дело в том, что геноцид основан на интенциональности. Организованный голод отлично подходит в качестве доказательства такой интенции. Но вот беда: отсутствие цифр. Забудьте о фотографиях рынков и супермаркетов в Газе, заваленных продуктами. Допустим, все это израильские фейки. Массовый голод в двухмиллионном анклаве должен был вызвать тысячи, если не десятки тысяч жертв. Напомню, что во время блокады Ленинграда от голода погибло от 600 до 750 тысяч человек, т. е. каждый четвертый житель города. С тех пор, как было заявлено о голоде в Газе, прошло уже два месяца. При том, что подчиняющийся ХАМАСу Минздрав Газы ежедневно сообщает о количестве погибших, никаких цифр жертв массового голода в Газе приведено общественности так и не было. И тем не менее, "массовый голод" в Газе считается установленным фактом, обоснованием для обвинения Израиля в геноциде.
Столь грубые манипуляции общественным мнением, склонным скорее к недоверию к СМИ, чем к безоговорочному согласию с ними (вспомним хотя бы массовое неверие в ковид и вакцины) возможны лишь том случае, когда это мнение хочет быть столь грубо обманутым. Религиозный фактор является здесь определяющим: вера не требует обоснования, она не только не требует фактов, но отрицает их. Религиозные адепты охотнее верят в чудеса, чем в факты. Тем более, что сегодняшний нарратив основан на том, что это не левые, а как раз правые все время лгут и боятся фактчекинга. История с массовым голодом в Газе не выдержала бы никакого фактчекинга, и потому она, уверен, может считаться апофеозом нынешнего массового гипноза.
Как и в любой новой религии, самая пассионарная часть – это неофиты, новообращенная молодежь, студенты. Не случайно университетские кампусы превратились в настоящие рассадники воукизма – именно там кипели страсти в эпоху кампании BLM, а затем они стали настоящим доменом антиизраильской истерии. Замкнутый цикл образовательного процесса – преподаватель/студент – при почти полной прогрессистской монополии в западных университетах способствует тому, что промывание мозгов студентов превращает их в горячих адептов новой религии. В университетах произошла практически полная монополизация идеологической повестки в руках носителей прогрессистских идей, которые более не рассматриваются как радикальные, но как мейнстримные. Если вчера еще любой, кто публично поставил бы под сомнение право Израиля на существование и самооборону, был бы объявлен расистом и антисемитом, то сегодня можно без обиняков требовать уничтожения Израиля и замену его свободной от евреев "Палестиной от реки до моря". Ещё недавно американские президенты с гордостью называли себя сионистами. Сегодня это слово на кампусах криминализовано.
Буржуазное государство сумело дать поколению бэби-бумеров неслыханное процветание. Но в отличие от христианства, оно не предложило ни картины коллективного идеального будущего с торжествующей в нем справедливостью, ни решения накопившихся социальных проблем. Прогрессизм предлагает простые решения. Он эксплуатирует идущую от христианства идею пробуждения, вовлеченности, гражданского служения, восстановления справедливости. Он воссоздает целостность картины мира. Происходящая смена поколений в мировой политике, уход от власти самого успешного и многочисленного поколения бэби-бумеров создает из их наследников, охваченных прогрессистской горячкой, секту гонимых властью. Так, наверное, поначалу в Риме боролись с первохристианами, то попустительствуя, то репрессируя их, пока власть не поняла, что это движение не победить, поэтому лучше возглавить. Такие движения выдыхаются от столкновения с реальностью, ко встрече с которой они готовы еще меньше, чем сторонники движения "Геи за свободную Палестину" с боевиками ХАМАСа в Газе, которых они восхваляют на подстриженных газонах благоустроенных европейских и американских университетских кампусов.
Прогрессизм, по сути, безразличен к человеческой жизни
Как и всякая религия, в центре которой по определению находится не человек, а бог, прогрессизм, по сути, безразличен к человеческой жизни. Сами сторонники этой религии, в массе своей представители среднего класса, обитающие в привилегированных районах, вдали от мигрантских гетто, выполняющие чистую работу типичные шампанские социалисты, живущие на квартирные ренты и family money, проводящие отпуск на Карибах, в огромной своей части либо малосемейные, либо одинокие, либо вовсе бездетные. Их гедонизм имеет мало общего с заботами огромного большинства населения стран Запада.
Большинство людей стремятся выжить. Прогрессизм же неслучайно обвиняют в продвижении суицидальной политической программы: разрушение культурных и цивилизационных оснований собственных обществ и стран, гедонистическое перерождение, подгонка социальных норм, ведущая к нормализации отказа от базовых инстинктов самосохранения и самовоспроизводства. Но это, конечно, не вся правда. От левой идеологии здесь лишь часть проблемы – идеализированный взгляд на сложнейшие социальные явления: от проблем социальной адаптации нетрадиционных отношений до сложнейшего цивилизационного узла на Ближнем Востоке. Другой мощный импульс идет именно от христианства: в прогрессизме, по сути, реализуются христианские идеалы самоотдачи, (со)страдания, всепрощения (и даже любви к врагу своему, пусть и в виде Стокгольмского синдрома), радикального отказа от насилия и т. д., которые при переводе в политическую плоскость ведут к заведомому поражению и гибели, компенсируемым духовной победой в некоем высшем смысле. Во имя этого идеального высшего смысла людям предлагается совершить вполне материальный акт социального/цивилизационного суицида. Словом, типичные благие намерения, которыми вымощена дорога в ад.
Подобно советскому марксизму, нынешняя прогрессистская идеология настолько идеальна в своем моральном ригоризме, настолько лишена оснований в человеческой природе, настолько очевидно саморазрушительна и контрпродуктивна с точки зрения социального мира (под знаменем справедливости она ведет к перманентным культурным, а в итоге и к гражданским войнам), настолько противоречит реальности, на каждом шагу отрицая ее, что заставляет признать, что без религиозного измерения она просто не могла бы столь глубоко укорениться в современном массовом сознании. Но поскольку большинство людей пока сохраняют здравый смысл и не охвачены саморазрушительным пафосом борьбы за равенство и справедливость любой ценой, политически эта религия не может привести ни к чему, кроме как к победе реакции (собственно, уже приводит). Поэтому альтернатива проста: те, кто хочет сохранить либеральную демократию и избежать победы правого популизма, должны остановить тех, кто охвачен прогрессизмом, ослеплен настоящей религиозной верой в искупительную силу своих радикальных идей, которые навязываются обществу, стремящемуся к процветанию и прогрессу, а не к полной гибели всерьез.
Евгений Добренко – филолог, культуролог, профессор Венецианского университета
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
